Ночь опускалась на город рваными темно-серыми лицами. Миллиарды крошечных темных отражений закрывали это голое небо от солнца. Она смотрела на улицу с высоты пятьдесят шестого этажа, уперевшись руками в холодные перила стеклянного балкона. Двери позади нее – тоже стеклянные – стояли раскрытыми нараспашку, беспечно пропуская в дом прохладный вечерний воздух. Легкие, как сам воздух, шторы то и дело врывались к ней на балкон, словно силились составить ей компанию. Она провела пальцем по дну бокала, собирая остатки и, отставив бокал в сторону, прикоснулась губами к последним каплям крови. Голова закружилась. Она вытерла губы тыльной стороной ладони, плавно пробежала пальцами по щекам и шее. Вытянула руку вперед – в густоту сумеречного воздуха, окружавшего улицы и небоскребы. Вечер окончательно наступил. Минуты расслабились, перестав бежать в сумасшедшем ритме. Город внизу начал оживать заново: другой, новый. Загадочно-беспечный. Неоново-яркий. Она сбросила бокал вниз и, сощурив глаза, наблюдала за его бесконечным падением, считая секунды. Никто не пострадал, лишь прохожий в дальнем конце улицы обернулся на звук. Какая скука. Она отвернулась от вечера и вернулась в комнату.
Со времен Экзюпери люди оберегают розы и заботятся о тех, кого приручили. С первым они справляются охотнее, да и розы глубже проросли корнями в историю. Сквозь дворцовые интриги к кострам инквизиции, сквозь монастрырские тайны к молчаливому шепоту церковного клира. Шипы и яд. Рыцари и розы. Славное было время. Музыка, которая не переставала играть, вдруг напомнила о своем присутствии, ворвавшись в мысли. Теплый воздух окутал ее, словно мантия. Чертыхнувшись, она нашарила затерявшийся в диване пульт и переключила несколько кнопок на кондиционере. Эти технические новшества – она никак не могла привыкнуть к некоторым из них. Телевизор работал без звука. Восковые лица и отбеленные улыбки в каком-то очередном нелепом ток-шоу сменились выпуском восьмичасовых новостей. Она сделала звук погромче. Человек, которому завтра предстояло потерять все, ухмылялся с экрана своей широкой улыбкой. Она не слышала слов, лишь смотрела прямо в глаза: сквозь километры и камеры, миллиарды расплавленных частиц и нити проводов. Глаза смотрели на нее. Она отвернулась.
Она терпеть не могла свет, но сейчас он горел во всех комнатах на первом этаже их аппартаментов. Вечер за окном загустел окончательно, раскрасив воздух за стеклами в черный. Она в задумчивости распахнула дверцу холодильника: справа, в специальном отделении, выстроились в ряд запотевшие бутылки из темно-зеленого стекла. Она аккуратно собрала влагу с горлышка пальцем. Закрыла дверцу и открыла ее снова. В холодильнике лежали розы. Большие, красные – всех оттенков крови. Необходимости в них не было – просто ей так захотелось. Чтобы розы лежали в холодильнике. Она по привычке поднесла руку к глазам и посмотрела на запястье, словно на часы, которых она никогда не носила. Она видела время и без них. Десять вечера. Она давно ничего не готовила. В еде не было необходимости, но она доставляла удовольствие. Подумав, она быстрыми движениями набрала из холодильника столько продуктов, сколько уместилось в руки. Слишком жарко. Она положила мясо на сковородку, подержав руки над плитой чуть дольше, чем следовало. Провела ножом по руке, оставляя порез, который тут же затянулся. Комнату наполнили запахи.
Наконец, знакомые руки легли ей на плечи. Она замерла, не оборачиваясь, позволив рукам скользнуть вниз, а губам – коснуться шеи. Три столетия? Шесть? Девять? она давно перестала считать.
— Будешь ужинать, м?
— Конечно. Я выключу свет.
Она кивнула и облокотилась на стойку, наблюдая, как он зажигает бесчисленные свечи, расставленные по квартире.
Они сели напротив друг друга – по разным концам длинного стола. Напротив – чтобы видеть. Если не считать крови в бокалах это походило на обычный ужин. Впрочем, кровь можно было принять за вино. И за ними все равно никто не наблюдал.
— Как все прошло?
— Как и должно было: идеально. Прокурора, правда, пришлось везти домой на такси. Эти таксисты… ты знаешь, как я их не люблю. Мне больше нравились времена, когда прислуге не дозовлялось раскрывать рта без разрешения. Но это мелочи. Завтра все будет как нельзя лучше.
Она усмехнулась.
— Сколько грусти в твоей улыбке, милая.
Она покачала головой. В ее мыслях прокуратор Иудеи отправлял на казнь Иисуса из Назарета – один из немногих моментов к истории, к которым они не приложили руку, несмотря на все желание. Есть вещи, которым дозволено случиться, более того – они необходимы и неизбежны. Людским жизням необходимо время от времени подкидывать смысл, сотканный из идеалов и идей, пропитанный сумасшествием и страхом, способный довести до безумия и свести в могилу. Они всегда оставались в стороне и за кадром – безликие наблюдатели, способные при желании разрушить жизнь тех, кто причинил им боль. Как случится завтра. Хотела ли она этого? Пожалуй, да. Идеальная афера, бесконечные переплетения нитей, связывающих фигуры на этой шахматной доске. Тщательно выстроенная схема действий: как цветные картины из домино: нужно только толкнуть первую – и остальные поавлятся следом, являя миру нечто новое и совершенное. Никаких ошибок. Никаких вторых шансов. Но насчет этого она и не беспокоилась – у них все всегда получалось идеально. Она подняла глаза и улыбнулась человеку на другом конце стола. Улыбнулась тепло и по-настоящему:
— Иди ко мне.
