…Его так потрясли ее «во-первых» и «во-вторых», что «в третьих» прозвучало так гулко, словно сквозь пелену тумана.
— что? — переспросил он, стряхнув оцепенение.
— В-третьих, ты вряд ли сможешь порезать мою руку так, чтобы я не истекла кровью.
— Ты что, подписалась на «синего кита»?
— Чем дольше мы тут сидим, тем менее смешными становятся твои шутки.
— Но это не шутка?
— Если я шучу, то люди обычно смеются.
Он посмотрел на нее с недоверием. Затем взял в руку нож, лежащий на столе и взвесил его в руке, словно проверяя на подлинность – не столько сам столовый прибор, сколько сказанное ей. Она ухмылялась, и было бы огромным удовольствием стереть эту самодовольную ухмылку с ее лица. Нельзя говорить такие вещи, и ждать, что окружающие начнут тебе подчиняться. Это какая-то изощренная форма взаимоотношений между людьми, неподвластная законам логики. Он приподнял бровь, словно последний раз убеждаясь в том, что она не шутит. Секунды тянулись словно вата, он никак не мог поверить в услышанное и ждал, что она сейчас уберет руку, улыбнется по-настоящему, и он услышит ее смех: такой теплый, такой родной и знакомый. Но она была непреклонна в своем идиотизме. Тогда он протянул к ней руку и обхватил пальцами кисть. Он ждал сопротивления, но она смотрела на него с интересом, склонив голову вбок. Он слегка потянул руку на себя, и она поддалась. Сквозь тонкую кожу он чувствовал ее спокойный, размеренный пульс. Он хотел бы что-то сказать, но слова – одно за другим – ледяным комком застревали в горле. Он мог бы спросить, действительно ли она этого хочет. Он мог бы поинтересоваться ее психическим здоровьем. Он мог бы, наконец, оставить ее здесь – и уйти навсегда. Но все эти смутные, мелочные желания меркли перед правдой: он действительно хотел это сделать. Действительно, искренне и нестерпимо жаждал сделать то, о чем она просила, и сам не понимал, почему именно. Тогда он покрепче сжал ее запястье и поудобнее перехватил нож. Для начала он прикинулся, что режет вдоль вен, но она и бровью не повела. Интересно, какова была бы ее реакция, если бы он действительно это сделал? Ну, кроме предсмертной агонии, конечно. Покачав головой, он перевернул ее ладонь тыльной стороной вверх и сделал надрез чуть выше запястья. Когда нож вспорол кожу, он почувствовал, как ее ногти впились в его ладонь. Рука, сжимавшая нож, на секунду дернулась, но он сдержался. Она прикусила губу, но взгляд, заинтересованный, холодный и притягательный одновременно, прожигал ручеек крови, медленно растекающийся по коже. Ей было больно, и она не стала бы это отрицать, если бы он спросил. Эта пульсирующая боль, волнами отдававшаяся в его собственном теле, была похожа на прилив, постепенно скрывающий то, что еще недавно было узкой полоской суши. Несколько секунд они молча смотрели на алую полоску длиной сантиметров в пять, обрамленную огненно-красным озером, стекавшим на стол. Она могла бы сказать, что ей больно. Она могла бы сказать, что это было глупо. Вместо этого она открыла рот, и слова, слетевшие с ее языка, в очередной раз выбили почву у него из-под ног:
— В конце концов, это даже красиво.
Едва он успел закатить глаза, она расхохоталась и добавила:
— Ну что, промакнем салфеткой?